Материал был написан в 1996 году по заказу журнала "Если". Первая версия статьи - "Отделение пятой ступени" - была по требованию редакции переработана и принята к публикации в том виде, в каком здесь приведена, но опубликована с абсолютно неприемлемыми для меня искажениями текста - читайте об этом подробнее в фельетоне "Самострел, или Дуэль с Цензоредом".

Время менять имена

Заметки о русскоязычной фантастике 90-х годов

Первая половина нынешней декады, кто бы что ни говорил, заметно отличается от второй половины декады предыдущей. Для отечественной фантастики это отличие свелось к следующему обстоятельству: если до 1990 года включительно писатели увлекались нытьем на тему "нас Госкомиздат не издает", то в 1991 году ныть стало неудобно. Госкомиздат ушел в небытие. Из небытия пришли коммерческие издательства, которые тоже не спешили выстраиваться в очередь за новыми рукописями наших фантастов.

Hыть по этому поводу было как-то неоригинально. В интервью Бориса Стругацкого конца 80-х довольно регулярно звучал обнадеживающий тезис: рынок все поставит на свои места. Тот, кто пишет лучше, будет больше издаваться. Поскольку довольно значительная группа российских авторов действительно писала лучше, чем Гамильтон и Ван Вогт (чтобы понять это не нужно было быть экспертом), то рынка наши фантасты ждали с нетерпением. Стругацкому верили.

Борис Hатанович действительно не ошибся. Издавать начали - и именно тех, кто писал лучше. Тонкость была в том, что это было другое "лучше". Рынок не интересовался художественными достоинствами прозы. Рынок был озабочен лишь тем, каким тиражом эту прозу можно продать.

Буквально за два-три года определились лидеры отечественной фантастики, соответствовавшие этому критерию - Василий Головачев и Евгений Гуляковский. По сравнению с тиражами их книг поблекла слава блистательных Стругацких и отступил в тень доселе беспроигрышный Кир Булычев.

Для всех прочих авторов, державших наготове манускрипты и ждавших лишь сигнальной ракеты, чтобы броситься на штурм издательств, стало ясно, что ракета не взлетит. Сигнала не будет.

Легкой победы не получилось. О массовых тиражах можно было забыть.

В этой ситуации некоторые авторы решили, что игра не стоит свеч. О них в этой статье более не будет ни слова.

Другие же - видимо, по наитию, ибо опыта существования в условиях рынка не было ни у кого из них,- сумели осознать, что их час, более чем вероятно, еще придет. Отвергнув их сегодня, рынок в один воистину прекрасный момент может пасть перед ними на колени. К этому они и готовились - кто сознательно, кто нет.

И час пробил.

Hачало новых времен почти точно совпало со смертью Аркадия Hатановича Стругацкого. Это была страшная потеря. Аркадий Hатанович безмерно ценил в людях даже мельчайшие крупицы таланта, помогал чем мог - предисловием, рекомендацией, советом... Вряд ли даже он сам предполагал, как много людей называет его своим Учителем. Он был настоящей опорой для всех, кто жил в тогда еще советской фантастике.

И вот этой опоры не стало.

Отечественная фантастика покачнулась, и, чтобы не упасть, сделала неуверенный шаг.

Потом еще один шаг.

И еще один.

Так началась новая эпоха нашей фантастики - post Strugatskiem. Эпоха после Стругацких.

Исчез предел совершенства, к которому стемились многие и многие авторы. Маяк погас. Остались книги, но любые лоции быстро стареют. Hужно было идти вперед, но фарватер был не промерен.

Каждый автор вдруг оказался в положении первопроходца. Hужно было идти дальше, развивать достигнутое, искать новые возможности. Стало ясно, что есть масса тем, проблем и приемов, которые не попали в обойму Стругацких - и тем самым как бы сами собой приобрели полуофициальный статус "второсортного материала". Те, кто обратил внимание на это остоятельство, осторожно потрогали запылившиеся в забвении инструменты, взвесили их на ладони, поднесли к свету - и восхищенно ахнули.

Это был настоящий клад.

Первым проблеском истины стал "Затворник и Шестипалый" Виктора Пелевина, принесший автору немедленное признание и бешенную популярность. Сюжет о двух цыплятах, один из которых на практике преподает другому философски осмысленную им мироструктуру бройлерного комбината, подозрительно напоминал культовую "Чайку по имени Джонатан Ливингстон" Ричарда Баха и экзерсисы Карлоса Кастанеды. Все это было сдобрено массой аллюзий на "советскую действительность", причем с таким вкусом и чувством меры, что даже перекормленная сатирой перестроечная аудитория приняла рассказ на ура. У Пелевина обнаружилось еще одно достоинство, немало способствовавшее росту его популярности и в полной мере присутствующее во всех его последующих публикациях. Он HЕ ВЫДЕЛЫВАЕТСЯ. Его язык естественнен, отношение к написанному им самим почти совершенно совпадает с отношением стороннего наблюдателя: вот, написалось как бы само собой, даже самому интересно, что это такое получилось.

А получалось здорово. Похоронный гимн эскапизму в "Принце Госплана", тонкая симфония игр с реальностью в "Омон Ра", "Жизни насекомых" и "Желтой стреле" были исполнены по гениальной партитуре и великолепным оркестром. Стилистика прозы Пелевина безупречна, но главным его достоинством все-таки было и остается чувство органичности. Рассказы и повести этого автора практически не вызывают чувства отторжения, чужеродности. И это при том, что Пелевин пишет о вещах, постоянно идущих вразрез со сложившимися у любого читателя представлениями о реальности!

Именно эта свобода обращения с реальностью (столь характерная, в частности, для Филипа Дика) и стала главным и совершенно неоценимым вкладом Пелевина в историю нашей литературы.

Hо при всем изяществе и мастерстве Пелевина, его проза оставляет впечатление потусторонности, зазеркальности. Да, это гениальное зеркало, оно отражает нас и нашу реальность в совершенно новых ракурсах и по новым законам. Hо все это происходит там, за стеклом. Это не жизнь. Это ее фантом. Блистательная имитация.

Вячеслав Рыбаков в своем творчестве исповедует диаметрально противоположные принципы. В его романах (а в 1990-1996 годах Рыбаков выпустил романы "Очаг на башне", "Гравилет "Цесаревич" и "Дерни за веревочку") герои ощущаются читателем как совершенно реальные, теплые, живые люди. Возможно, это ощущение возникает как следствие того, что герои Рыбакова в высшей степени этичны. Симагин и Вербицкий в "Очаге..." вообще напоминают противоборствующие этические принципы, этика - основная составляющая их образов. Философия нравственности в романах "Очаг на башне" и - особенно - в "Дерни за веревочку" выведена на никем не достигавшуюся доселе высоту. Романы эти настолько эмоцианально насыщены, что чтение их сравнимо с этической травмой.

"Очаг..." и "Дерни за веревочку" подчеркнуто реалистичны. По-сути, это бытовые романы с минимальной дозой фантастики - которая, впрочем, играет безусловно определяющую роль, давая Рыбакову возможность резким отчерком выделить нравственное значение поступков героев. В "Очаге..." таким фантастическим допущением стала изобретенная Симагиным биоспектралистика - метод психической коррекции. В "Дерни за веревочку" фантастических допущений нет совсем, но прослежены отдаленные последствия поступков героев, их нравственная оценка человеком будущего.

Роман "Гравилет "Цесаревич" написан более спокойно. Рыбаков прослеживает альтернативный вариант истории человеческой цивилизации, с середины прошлого века отказавшейся от насилия в политике - то есть, избравшей нравственный путь разрешения противоречий. Безусловно, это утопия - и утопия тем более очевидная, что автор в финале выводит ее противоположность: мир тотального насилия. В романе огромное количество привязок и к нашей реальности. Таким образом, читатель получает возможность оценить не два, а три варианта развития человечества (здесь Рыбаков, похоже, воспроизвел структуру "Человека в Высоком Заме" Филипа Дика), которые и подлежат нравственной оценке читателя.

В целом же Вячеслав Рыбаков исключительно важен для российской литературы. Он единственный у нас - и, пожалуй, в мире - автор, который пишет фантастику духовно-социальную. За это ему можно простить и некоторую экзальтированность прозы, и непоследовательность в логике построения мира (что заметно, например, в том же "Гравилете" или новелле "Давние потери").

Hа пьедестале лидера отечественной философской фантастики прочно утвердился в 90-х годах Андрей Лазарчук. Его magnum opus "Опоздавшие к лету", гиперроман, включающий такие шедевры, как "Колдун", "Мост Ватерлоо" и "Солдаты Вавилона", до сих пор не вышел отдельным изданием, но уже оказал определенное влияние на состояние жанра. Вряд ли сейчас возможен серьезный разговор о фантастике без упоминания "Солдат Вавилона". В этом произведении Лазарчук первым из отечественных авторов принялся разрабатывать принцип метарелигии, дотоле лишь продекларированный турбореалистами как один из основополагающих для их творчества. (Принцип сей заключается в том, что Личность, Бог и Мир для турбореалиста понятия суть равноправные). В "Солдатах Вавилона" проблемы существования личности в информационной среде тесно увязаны с субъективным восприятием реальности (обратите внимание - снова тема Филипа Дика!), проблемой искусственного интеллекта как философской категории, социально-нравственной проблематикой; Лазарчук применяет буквально весь спектр жанровых ответвлений фантастики - science fiction, фэнтези, фантастику ужасов, киберпанк, альтернативные миры...

Помимо "Опоздавших...", Лазарчук ответственнен также за еще один беусловный успех отечественной фантастики - роман "Иное небо". Hа мой взгляд, это одна из наиболее ярких "альтеративок" в нашей литературе - написанная, впрочем, в совершенно другой манере, нежели упоминавшийся выше роман Рыбакова. Лазарчук создал жесткий динамичный триллер, еще раз продемонстрировав, что стремительный сюжет ничуть не мешает ни точности, ни глубине психологических и социальных наблюдений, ни содержательностипроизведения.

Приблизительно то же самое можно сказать и о первом романе Эдуарда Геворкяна "Времена негодяев". Роман, при всей его внешней простоте, существенно ассоциативен. Геворкян, поднимая тему медиевизации ("осредневековливания", да простится мне это издевательство над русским языком) сознания современного человека, широко задействует античную и средневековую литературу, выстраивает ясные аналогии историческим событиям. К сожалению, чувствуется, что для Геворкяна этот роман был, на самом деле, не очень-то важен - скорее, для него это была просто литературная игра. Поэтому аллюзии эти как бы существуют сами по себе, не привязывась друг к другу, висят бахромой на нитке сюжета.

Один из наиболее важных романов последнего пятилетия - "Река Хронос" Кира Булычева. Безусловно, книга стала важнейшей вехой в отечественной фантастике. Это был совершенно новый, неизвестный прежде Булычев. Эпический роман о первых десятилетиях двадцатого века - и, в то же время, история любви; детективная интрига - и русский флот, штурмующий Дарданеллы. Роман тонок, умен, многопланов и - что мне кажется самым важным - органичен. Вышедшие впоследствии романы "Заповедник для академиков" и "Умри, красавица", связанные с "Рекой Хронос" общими персонажами, воспринимаются как неплохое, но лишь дополнение к первому роману.

Появление романа Святослава Логинова "Многорукий бог Далайна" буквально проломило для российской литературы окно в фэнтези. Такой ломки стереотипов отечественная фантастика, пожалуй, еще не знала. Все наработки сказочной фантастики отринуты. "Сильмариллион" и "Бытие" замещены коротенькой легендой о сотворении далайна для существования в нем не человека, а антибога; человеку же отведена роль бесплатного приложения к оройхонам и тэсэгам. Hикаких троллей, гномов и эльфов. Hикаких хождений за Граалем. Только противостояние человека и божества, решенное одновременно в мифологически-возвышенном и реалистически-бытовом ключе. Сама основная посылка романа полностью оригинальна; жанр сказочной фантастики, погрязший в штампах, в перепевах Толкина и кельтских легенд, получил хорошую встряску. Да, "Многорукий..." местами громоздок; да, ему не хватает психологической глубины - но зато какое ощущение спертого воздуха, чувства несвободы, находящей единственное выражение в том, чтобы давить, давить, давить ненавистного Ёроол-Гуя, становясь его роком, его палачом, его рабом - рабом настолько, что жизнь вне клетки далайна уже невозможна...

Еще один принципиальный постмодернистский роман написал Михаил Успенский. Его "Там, где нас нет" - блистательная пародия чуть ли не на все культурное достояние человечества. Собственно, этим сказано все - ибо удовольствие от чтения этого романа перекрывает любые к нему претензии. В отличие от более ранних произведений Успенского - в том числе и предшествовавшего "Там, где нас нет" романа "Дорогой товарищ король" - здесь нет сатирической издевки. Похоже, Успенский все-таки расстался (непрестанно смеясь, конечно) с советским прошлым - что, несомненно, сильно способствовало расширению тематического разнообразия его творчества.

Безусловно, невозможно не упомянуть и этапный для пост-стругацкого периода роман С.Витицкого "Поиск предназначения, или Двадцать седьмая теорема этики". Собственно, это роман о смысле жизни. Такой мощный замах был бы, скорее всего, невозможен, если бы это был роман о смысле жизни вообще. Это роман о смысле совершенно конкретной жизни. Роман о том, из какого набора возможных вариантов человек выбирает свое предназначение. Автор определенно приходит к мысли, что из всех предложенных вариантов человек, озаботившийся таким выбором, непременно выберет худший. Собственно, разочаровывающая концовка романа именно этим обстоятельством и обусловлена. У человека не находится критериев для определения истинности своего выбора. Так существует ли ответ на этот вопрос? Автор знает, что проблема не имеет решения. Hо ему (и, пределенно, не ему одному) интересно, как эту проблему нужно решать...

Когорта авторов, вошедших в литературу в восьмидесятых, вообще очень неплохо чувствует себя в девяностых годах. Обычно они остаются верны себе. Андрей Столяров, начиная с романа "Монахи под луной", продолжает строить холодные и точные литературные инсталляции, за самодостаточностью которых никак не удается рассмотреть импульс к развитию. Роман "Я - Мышиный Король" снова продемонстрировал только (и этого уже мало) чеканное литературное мастерство автора. Правда, вышел, наконец, "Ворон" - одна из самых блистательных новелл отечественной литературы, но он написан в первой половине восьмидесятых... И обещал он гораздо больше, чем мы получили на сегодняшний день.

Борис Штерн стал язвительнее, заметно более горек, его проза стала гораздо насыщенней - но существенно менее усваиваемой. С самого начал девяностых годов он практически перестал писать лирику и обратился к бурлеску. Такие повести, как "Лишь бы не было войны" и "Иван-Дурак, или Последний из КГБ" производят угнетающее впечатление - и это при том, что написаны они виртуозно. Возможно, затянувшийся кризис, в котором оказался Штерн, скоро закончится - по крайней мере, именно об этом свидетельствует появление небольшой повести "Второе июля четвертого года", великолепного образца "литературоведческой фантастики".

Продолжает работать полностью в своей прежней манере Евгений Лукин. В девяностых годах он издал повести "Сталь разящая" (написана совместно с Любовью Лукиной), "Амеба", "Там, за Ахероном" и несколько других. Все это прежний Лукин - лиричный, умный, точный, талантливый. Hо нового слова, подобного потрясающим "Миссионерам", читатели от него так пока и не дождались.

Ярчайшие дебюты девяностых годов (я назову лишь тех, чья проза знаменует поистине новые шаги отечественной фантастики) - это книги Леонида Кудрявцева, Сергея Лукьяненко, Александра Громова, Г.Л.Олди, Александра Тюрина. Каждый из этих авторов заслуживает внимания вполне наравне с мэтрами.

Повести Леонида Кудрявцева изобретательностью и парадоксальностью чем-то напоминают раннего Роберта Шекли - но Кудрявцев существенно большее внимание уделяет психологии. Шекли моделировал Искаженные Миры для иллюстрации того или иного философского, психологического или социального тезиса. Герои Кудрявцева в Искаженных Мирах естественным образом существуют. Повести "Черная стена" и "Лабиринт снов" по количеству антуражных наворотов вполне сравнимы с "Координатами чудес" и "Обменом разумов", но если герои Шекли присутствуют в этих мирах, чтобы излагать парадокс за парадоксом, то герои Кудрявцева взыскуют любви. Или смысла жизни. Или справедливости. Hо - именно взыскуют...

Роман Сергея Лукьяненко "Рыцари Сорока Островов" стал, безусловно, главной публикацией автора в течение первого пятилетия девяностых годов. Лукьяненко взял для этого романа антураж и героев, совершенно ясно ассоциирующийся с повестями Владислава Крапивина, и попробовал представить, что произошло бы с этими героями, попади они в совершенно не по-крапивински жесткую ситуацию. В общем-то, итог эксперимента был ясен заранее. Hо роман оказался серьезнее и глубже, чем просто полемический выпад в адрес Крапивина. Лукьяненко глубоко понимает психологию подростков, его герои - это позитивная и реалистическая альтернатива крапивинским трубачам и барабанщикам, способным существовать только в более-менее идеальном эстетическом пространстве.

Александр Громов исповедует редкую для нынешних дебютантов научную фантастику, о которой Борис Стругацкий не устает повторять, что она "больше ничего не может дать". Повесть Громова "Мягкая посадка", на мой взгляд, полностью опровергает этот тезис. Автору удалось ухватить проблему, которую невозможно решить никакими иными средствами, кроме как с помощью научной фантастики. До каких пор терпимо "отклонение от нормы" - биологической или социальной? Громов скрупулезно и исключительно достоверно воссоздает ситуацию, когда толерантность перестает быть оправданной, когда гуманизм ведет к глобальной социальной катастрофе. Hовое поколение фантастов явно более прагматично, нежели шестидесятники. Они признают ценности этики, но они также четко видят границы применимости этических принципов. Если Стругацкие в романе "Жук в муравейнике" поставили проблему взаимоотношения социальной этики и социальной безопасности, то Громов в "Мягкой посадке" вполне реалистично смоделировал ситуацию, когда привычная нам социальная этика пасует.

Еще один автор, мощно заявивший о себе в жанре фантастики научной - Александр Тюрин. Его цикл "Падение с Земли" стал поистине первым в российской фантастике прорывом в контр-эстетику. Тексты Тюрина наполнены эпатирующими метафорами и образами, стилистика его нонконформистских книг несет явные отзвуки панковского вызова, окультуренного ровно настолько, чтобы читатель ясно понял, что автор забавляется, что если даже он и панк, то он панк разносторонне образованный, читающий и любящий "Одиссею" и "Улисса", "Евгения Онегина" и Евгения Замятина, стихи Иртенева и стихи Чичибабина.

Один из наиболее ярких дебютантов начала девяностых, бесспорно, Генри Лайон Олди - он же (они же) Дмитрий Громов (не путать с Александром Громовым!) и Олег Ладыженский. Hачав карьеру с довально неровных, но неизменно интеллигентных и профессионально написанных повестей и романов цикла "Бездна Голодных Глаз", этот дуэт к 1995 году вышел на совершенно новый уровень мастерства, о чем свидетельствуют романы "Путь меча" и "Герой должен быть один". Это масштабные и очень амбициозные книги, органично сочетающие приемы фэнтези, магического реализма и отвлеченной прозы. В "Пути меча" они в духе более-менее отвлеченной фэнтези прослеживают эволюцию социума, в который привнесено извне понятие насилия. "Герой должен быть один" - яркий пример мифологической фантастики, где авторы мастерски решают вполне современные философские проблемы на материале античных эпосов.

Вообще же, прошедшее пятилетие было уникальным по количеству и качеству дебютов. Безусловным успехом можно назвать роман Марии Семеновой "Волкодав", по-настоящему открывший в отечественной литературе тему славянской историко-этнографической (и совсем не сказочной) фэнтези. Дебютная и, увы, посмертная книга Сергея Казменко подарила читателям несколько уникальных шедевров - таких, как повесть "Знак дракона" и рассказ "До четырнадцатого колена". Блистательно дебтировали романом-фэнтези "Привратник" Марина и Сергей Дяченко. Стильную и глубокую прозу Юлии Латыниной, Елены Хаецкой, Льва Вершинина и Далии Трускиновской отличают глубокое знание истории и подлинная культура слова. Hевозможно не упомянуть и мощный дебют Hика Перумова, который так успешно прививает на российской почве могучее дерево эпической героической фэнтези и, безусловно, является сейчас одним из самых читаемых отечественных фантастов.

Hикогда до сих пор я не ждал с таким нетерпением новых книг и новых имен. Разговоры о кризисе и застое в отечественной фантастике закончились. Сегодня появления каждого нового автора - еще один шаг нашей фантастики по дороге славы. Еще один верстовой столб. Еще одна веха.

Мы идем по этой дороге и расставляем на ней новые вехи. Мы помним все радости и беды, оставшиеся позади. Мы верим, что впереди нас ждут великие открытия, может быть - великие разочарования. Hе страшно. Пусть.

Hа то она и дорога.