Андрей Лазарчук:
Словесный автопортрет

Сергей БЕРЕЖНОЙ: - Андрей Геннадьевич, как вам вообще пришла в голову мысль стать писателем, в скобках - фантастом?

Андрей ЛАЗАРЧУК: - Начнем с того, что идея такая мне в голову никогда и не приходила. Просто пристрастившись с детства к фантастике, я годам к двадцати пяти начал ощущать нехватку этого зелья; то, что поступало по официальным каналам, кайфа не вызывало, а контрабанды не хватало катастрофически (кстати, в 1984 я чуть не сел за "1984"; спасла случайность); поэтому пришлось переходить на самообеспечение. Я не шучу, я действительнео пишу то, что мне хотелось бы прочесть, а прочесть негде. Вплоть до последнего года я работал только для себя, абсолютно не рассчитывая на публикации, и отдавал вещи в редакции и издательства из чисто спортивного интереса. Так что "стать писателем" я не собирался: мне просто нравится придумывать разные истории, а излагать их лучше всего на бумаге - устная речь у меня хромает.

С.Б.: - Дал ли вам что-нибудь Малеевский - он же Дубултинский - семинар? И вообще - способны ли что-то дать автору подобные литературные мордобития в теплой компании соратников-непубликантов?

А.Л.: - Малеевка дала мне все. Хотя до нее я уже стал обладателем Гран-при международного конкурса, но только там я впервые почувствовал, что мои попытки самовыразиться интересны не только мне. Я знаю точно: не попади я на семинар в 1985, я бы продолжал кропать потихоньку изящные миниатюрки (в свободное от работы и семьи время) и, глядишь, забросил бы - как забросил когда-то рисунок. И с чисто практической стороны - все имеющиеся у меня издательские связи так или иначе проходят через Малеевку. Ну и, наконец, для непубликанта само обсуждение на семинаре - уже публикация. Так что я от Малеевки получил трехсотпроцентный эффект.

С.Б.: - Помнится первой вашей публикацией в центральной прессе был рассказ "Монетка" в "Знании - силе". Какие чувства вызвал у вас факт публикации?

А.Л.: - Да никакой особой реакции не было. Приятно, конечно, - но чтобы я, скажем, бегал по планете с развернутым "ЗС" на флагштоке... такого не помню. Во-первых, это был уже третий напечатанный рассказ, во-вторых, не было никакой неожиданности: покойный Роман Подольный взял у меня (опять же в Дубултах) штук пять рассказов, пообещав напечатать хоть что-нибудь; два - напечатал. Нет, если судить по реакции моего организма, то Большой Публикацией было именно обсуждение на семинаре; то, что в "ЗС" - приложение к ней. Такие дела.

С.Б.: - По фэнзинам бродит информация, - "Оверсан" что-то когда-то такое писал, - будто вы пытались издать книгу в Красноярске, но ее "урецензировал" Евгений Сыч. Вы не могли бы прояснить эту темную историю?

А.Л.: - Пытался, конечно, и не одну, а три: в 1986, 1987 и 1988 годах. Я хотел быть патриотом своего города - не дали. Книгу 1986 года, ту, которую представлял на Малеевку, "урецензировали" сразу четверо: Осипов (скрывшийся под псевдонимом Н.Мильштейн), Бушков, Корабельников и еще какой-то партийный функционер - эту последнюю рецензию мне даже почитать не дали. На следующий год я предложил новый сборник - его зарубил Сыч. Я продолжал играть по предложенным правилам и на следующий год предложил уже "Опоздавших..." Сыч опять написал разгромное редакционное заключение. В беседе с глазу на глаз он сказал, что я избрал не тот путь и хочу сразу запрыгнуть на четвертый этаж - вместо того, чтобы потихонечку подниматься по лестнице. Я продолжал играть по правилам и дал "Аттракцион Лавьери" как отдельный рассказ в коллективный сборник. Редактор сборника потребовал внесения в текст совершенно неприемлимых поправок. На этом мои отношения с Красноярским издательством прекратились.

Я не вижу ничего темного в этой истории. По-моему, Сыч просто плохой редактор (писатель он тоже не блестящий, но это уже его личное горе), причем работающий в никуда не годной издательской системе. Никому не нужен тот миллион, который издательство могло бы на мне заработать, поэтому Сыч легко отказывает слишком нахальному, по его мнению, автору. Обычная история. Слишком обычная.

С.Б.: - Ну, период непубликования для вас, слава Богу, позади. Издан сборник в "Орбите", вышла первая книга романа... Кстати, "Мост Ватерлоо" есть в обоих изданиях, но тексты довольно сильно отличаются, особенно ближе к финалу. Вы часто делаете поправки в своих вещах, часто их перерабатываете? И что обычно служит толчком к этому: критика извне или внутренняя неудовлетворенность?

А.Л.: - По-моему, поправки в тексте - это вопрос не творчества, а ремесла. Чем лучше овладеваешь ремеслом, тем более мелкие (прошу прощения за идиотский оборот, но иначе не скажешь) детали правишь. Поэтому сказать, много ли и часто ли правишь вещь, нельзя - не с чем сравнивать. Правишь, пока считаешь нужным. Или пока не надоест править. Или пока не поймешь, что ни черта не получилось - такое случается. А что касается критики со стороны, то тут однозначно не скажешь. Часто бывает: свежий взгляд находит таких блох, что ой. И часто же - тебя тыкают носом в то, что есть изюминка произведения и предмет твоей тайной гордости... Поэтому с внешними источниками критических замечаний приходится вести себя осторожно.

С.Б.: - Вы как-то говорили, что во многих ваших произведениях значительное место занимают литературные реминисценции. Вот, кстати, и в "Священном месяце Ринь": "...дабы босые паломники..." Так и стреляет в ухо: "Дабы грязные мужики..." Не поясните ли, какова цель привнесения в повести ваши этих реминисценций?

А.Л.: - Я не говорил, что во многих. Я говорил, что в романе "Опоздавшие к лету" много литературных реминисценций. Потому что действие в романе происходит в параллельном мире, где существует параллельная литература, так или иначе влияющая на внутренний мир героев и на их поступки; литература эта чем-то похожа на нашу, чем-то отличается; где-то они соприкасаются вплотную. Выход в мир этой параллельной литературы я и создавал обилием литературных реминисценций - иногда явных, иногда замаскированных. Во второй книге эта игра продолжается, в третьей ружье должно выстрелить - именно сейчас я и подбираюсь к спусковому крючку.

А вот относительно других вещей - тут в каждом случае свой мотив; иногда я это делаю просто для собственного удовольствия. Часто - и в приведенном вами отрывке - возникают просто аллюзии: и у меня, и у Стругацких примерно один и тот же устаревший оборот с одной и той же целью - стилизовать речь "под старину"; отсюда и сходство. Вообще после Стругацких писать тяжело - читатели постоянно находят параллели и перифразы, о которых ты и не думал. Например, у меня в "Деревянном мече": "Правду писать было легко и приятно". Рецензент (Сыч, кстати) презрительно пишет на полях: "Легко и сладостно говорить правду в лицо королю... - Стругацкие". Хотя и то, и другое - цитата из Булгакова: "Правду говорить легко и приятно". И так без конца. Получается странная вещь: всенародная любовь делает Стругацких неприкасаемыми - и все, до чего они дотрагиваются, тоже становится неприкасаемым. Это совершенно противоестественная ситуация, из которой я пока не вижу выхода. А искать придется, потому что в планах у меня повесть о том, что АБС именуют "прогрессорством", - их "фирменная" тема.

С.Б.: - Я как-то попытался найти среди фантастов близкого вам по методам, интонации. И знаете, нашел. Это Ким Стэнли Робинсон, один из американских авторов поколения восьмидесятых - вы с ним начали практически одновременно, но он, по понятным причинам, успел больше издать - и даже заработал несколько "Небьюл", кажется... Но дело не в этом. Меня интересует - случайно ли, нет ли проявляются в нашей и зарубежной фантастике - да и вообще в литературе, - настоящей литературе, конечно! - столь схожие тенденции? Что вы думаете об этом?

А.Л.: - Вопрос самый длинный, а ответ, наверное, самый короткий: литература богата, и если поискать, то всему можно найти аналог. Тут "Химия и жизнь" в первом номере опубликовала рассказ (Л. Уотт-Эванс, "Карен в бесконечности" - С.Б.), как две капли воды похожий на мою "Монетку". Ну и что?

С.Б.: - Характерной чертой работ некоторых писателей "четвертой волны" советской фантастики является то, что их проза, оставаясь фантастикой, тянется больше к реализму. Таков "Очаг на башне" Рыбакова, таков ваш "Мост..." То, что эти повести близки к "мэйнстриму", отпугивает от них ортодоксальных фэнов; а несомненная фантастичность отвращает от них отягощенных предрассудками в отношении фантастики читателей литературы реалистической... Вы не боитесь остаться совсем без читателей?

А.Л.: - А по-моему, такая вот "пограничная литература" и есть литература нашего времени. Использование фантастики как литературного приема позволяет обострить читательское восприятие. Следование "мэйнстримовским" литературным законам дает высокую степень достоверности. Корнями эта литература уходит вглубь веков, а на ветвях ее сидят, как русалки, Апулей с Кафкой, Гоголь с Маркесом и Мэри Шелли с Булгаковым в обнимку. И так далее, и тому подобное... А если серьезно, то я уже говорил, что пишу то, что хотел прочитать, но не смог - поскольку еще не было написано. Вкусы же у меня-читателя самые обыкновенные. Так что при любом раскладе, думаю, с полмиллиона читателей наберется...

С.Б.: - И последний вопрос: чем вы порадуете нас в ближайшее время?

А.Л.: - Вторая книга "Опоздавших к лету" в издательстве. Ленинградский "Миф", возможно, опубликует ее в нескольких номерах, если успеет раньше. Должно появиться две-три свежих вещи в коллективных сборниках. Если все пойдет хорошо, к весне будет готова большая повесть "Да здравствует Грузия!" - альтернативная история с "вилкой" в 1941 году: Германия победила... Понемногу пишу "Солдаты Вавилона" - начало третьей, последней, книги "Опоздавших..." Это то, что зависит от меня. Чем вас порадуют издатели...