Попытка исповеди

В конце семидесятых или начале восьмидесятых, - теперь уж и не вспомнишь, - в его жизни случилось нечто, определившее его будущее: он выделил для себя фантастику, как особый вид чтения. Впрочем, тогда это событие вовсе не выглядело столь значительным. Ну, появилась тяга к НФ - с кем не бывало? Что в этом такого? Пройдет... а пока он заново перечитывал всю фантастику из домашней библиотеки и искал новых впечатлений, как говорится, "на стороне"...

Как вскоре выяснилось, особенно далеко искать эти впечатления было не нужно. В кладовке обнаружились неразобранные неполные комплекты журналов "Вокруг света", "Химия и жизнь", "Техника - молодежи" и "Знание - сила", которые он до того лишь листал от случая к случаю. Теперь же он сложил их, разобрав по номерам, в огромную стопку у дивана и, удобно улегшись, принялся читать всю фантастику, что в них была.

Он не делил тогда фантастику на отечественную и зарубежную. Он вообще не обращал внимания на фамилии авторов. Впрочем, скоро это прошло. Стругацких он выделил для себя уже давно - после "Понедельника..." (в домашней библиотеке было первое издание - "детлитовское", шестьдесят пятого года); вскоре стал отличать Кларка (тот часто попадался), Хайнлайна (потрясли "Пасынки Вселенной" - хотя не было номера "Вокруг света" с началом романа), Саймак... Печатавшиеся на тех же страницах отечественные авторы производили впечатление более скромное, но и здесь вскоре начали выделяться какие-то имена (что было не совсем легким делом - в его бедную голову валились одним потоком Щербаков и Булычев, Михановский и Лем, Де-Спиллер и Брэдбери). Запомнились, прежде всего, серийные рассказы: "гуслярский" цикл Булычева и детективно-фантастический цикл Максимовича из "ТМ". Несколько вещей запомнились сразу - тем, что произвели совершенно ошеломляющее впечатление: ни на что не похожий "Экзотический вариант" Бориса Руденко, "Сумасшедший король" Бориса Штерна, "Подсадная утка" Ларионовой, "Узник" Эрнста Маринина (кто он? где он?), "Великая сушь" Вячеслава Рыбакова...

Последний рассказ был написан просто и страшно. Пятнадцатилетний пацан понял в нем самое главное: зло может произойти от того, что люди хотят добра. Для него это было чудовищным открытием. До тех пор добро и зло в его представлении существовали отдельно друг от друга, борясь и противоборствуя, причем добро, естественно, было просто-таки изначально обречено на победу... И понимание того, что великое Добро может порождать не менее великое Зло, выводило его мироосознание в совершенно новое для него измерение...

Такое не просто забыть.

Конечно, рано или поздно он так или иначе - не через эту дверь, так через другую, - вышел бы в это новое пространство этики. Но случилось так, на этой двери было написано имя.

И имя было - Вячеслав Рыбаков.

Прошло шесть или семь лет. Безумно много времени. Годы перемен, которые он наблюдал в себе - или же сознательно их начинал и пытался довести до конца. Он научился ломать себя и, кажется, стал большим докой в этом спорте. Он перестал быть трусом (насколько можно перестать им быть), заслужил дружбу, которой будет гордиться, возможно, до конца жизни. Жизнь потихонечку (а иногда и не слишком церемонясь) лепила из него нечто человекообразное.

И были книги. Были три толстых тетради, куда он переписывал все стихи Высоцкого, до которых сумел добраться. Были Феликс Кривин (тоже переписанный от руки в толстую тетрадь) и "Путешествие дилетантов" Окуджавы. После - "Мастер и Маргарита" (которую он выменял в букинистическом на толстый том Пикуля - "Из тупика", кажется), "До третьих петухов" и все остальное Шукшина. Маркес...

Конечно, фантастика. Стругацкие - все, что сумел добыть. Житинский, покоривший сразу и навеки. Наново открытый в "Перевале" Булычев. "Сторож брату моему" и сборники Михайлова. Умный и тонкий "Здарг" Гуревича. "Чюрленисовский цикл" Ларионовой. Особняком - чистый интеллектуализм Лема.

В начале восемьдесят седьмого он впервые в жизни принял самостоятельно стратегическое решение - ушел из института. Внутреннее противодействие было мощнейшее, натура, привыкшая к конформизму, сросшаяся с ним, сопротивлялась изо всех сил. Но он победил.

Именно тогда он прочитал "Свое оружие".

Это был шок. Он читал, как Солт разваливался на куски, борясь сам с собой, боролся и побеждал - сам себя, себя прошлого... Это было о нем.

Потом были "Письма мертвого человека" (смотрел фильм в московском кинотеатре "Керчь", ехал через весь город - больше нигде в Москве картина тогда не шла).

Потом была "Зима". "Домоседы"...

Встреча в правлении городского общества книголюбов с какой-то московской критикессой (фамилию он не запомнил), знакомой с кухней "Молодой гвардии": "Ах, Володя Щербаков и рад бы издавать хорошие вещи, но ему же не дают... На него так давят... Да и кого у нас издавать?" - "Рыбакова!..."

Потом Андрей Чертков задумал "Оверсан", и он написал для первого номера рецензию на "Свое оружие". (Сейчас перечитал ее, поулыбался... Неужели прошло всего шесть лет?)

Следующий год принес новые публикации. Это была уже совсем другая эпоха: прочитан был Гроссман (уже этого хватило бы для пересмотра всего прежнего опыта). Открыт Платонов. Увенчал все это потрясший до глубины души Оруэлл... Рыбаков напечатал "Люди встретились", "Ветер и пустоту", "Первый день спасения", но ни одна из этих вещей не вызвала какого-то особого духовного резонанса.... просто он был немного в другой плоскости мышления.

А потом было "Доверие".

Рыбаков отомстил ему за то, что он отвлекся. Месть была утонченна и абсолютна. Пока он с неистовостью неофита искал в утопиях и дистопиях некие благие идеи, блуждал в растоптанных иллюзиях Замятина, пугался мрачной иронии Хаксли, находил что-то, терял - и все это в наивной убежденности, что есть, должен быть истинный путь... А "Доверие" ставило на этом пути строгий эксперимент - и прекрасный, желанный и заманчивый мир рассыпался в дым - лишь соприкоснувшись с реальностью.

Именно реальность разрушала безвозвратно все - все! - благие идеи. Умом он понял это, прочитав "Отягощенных Злом". Сердцем - прочитав "Доверие". И именно тогда он познал безнадежность: благие намерения неизменно мостили путь к вратам ада. Нужно было искать выход из порочного круга. Не для всех сразу. Сначала - только для себя.

"Град обреченный" - новый апокалипсис человека, медленно, но верно теряющего совесть... Понять мысль Стругацких было легко. "Носитель культуры" и "Давние потери" Рыбакова утверждали в той же мысли: центром всего нужно было сделать совесть. Но дальше, дальше-то что? Он искал, в чем может укорить себя, и без труда находил - человек несовершенен и изъянов в нем - прорва... Допустим, он доведет себя до такого состояния, когда совести не в чем будет его упрекнуть (чего проще - спятить или сдохнуть), но мир?.. Но люди?.. Как обратить свою совесть вовне себя?

Жизнь продолжалась. В конце восемьдесят девятого года он женился. Мир вокруг оставался несовершенным, более того - уродливым, но отблеск их любви скрадывал глубокие изъяны действительности, в мире появилось нечто прекрасное, без чего он уже не мог бы дышать...

И вдруг - как ломом по ребрам - "Очаг на башне"... Роман об убийстве любви.

Он был не просто потрясен. То, что он испытал, нельзя было назвать просто потрясением. Он был Симагиным, и Вербицкий убивал его любовь. Это был уже не просто внутренний резонанс, это было полное отождествление...

До сих пор не могу заставить себя раскрыть этот роман - настолько это больно...

"...ее улыбка лопнула, словно взорванная изнутри, руки вскинулись изломчато и страшно..."

Какое мучение сравнится с этим?

"-Она не умерла! - закричал он и с удвоенной силой принялся растирать жесткое, как настывший камень, тело - кожа лохмотьями поползла с его ладоней..."

Это "Зима" - рассказ о смерти всей любви на Земле.

Что человек без любви?..

Что он без совести?..

Случайно это вышло, нет ли, - но именно рассказы, повести и романы Вячеслава Рыбакова вставали поворотными вехами на его - моем - пути. Может быть, это случайность. Может, нет. Не знаю. Просто так было. И, может, так будет.

Надеюсь...

Я не ищу в его произведениях подсказок, тем более - ответов. Но как-то так получилось, что боль его героев - моя боль. И любовь их - моя любовь.

Впрочем, я напрасно ищу объяснения той невероятной связи, что возникла между моей жизнью и прозой Рыбакова. Он сам уже давно все объяснил:

"В сущности, все, что я пишу, это объяснения - даже не в любви, а просто любви. Только любовь не отвергает, а впитывает. Только она дает возможность принимать проблемы иного человека так же остро, как свои, а значит - обогощать себя. И только она дает надежду, что все это - не зря".

Я верю Вам, Вячеслав Михайлович.

Материал написан в 1993 году.